«Я по истине крылата…»
B 1927 году американский лётчик Чарльз Линдберг совершил беспосадочный перелёт через Атлантический океан. По свидетельству близких людей, М.И. Цветаева отнеслась к этой истории с особым вниманием.
В далеком 1927 году, обремененная грузом земных забот, домом, семьёй, она, рассказывала А.С. Эфрон, «вообразила саму себя на месте летчика, в кабинке маленького самолёта… и проделала в своём воображении весь его путь над океаном». Эпизод этот не случаен в её жизненной и поэтической судьбе. Он — проявление сути её человеческой личности, которая глубинным образом перекликается с одним из важнейших свойств её лирики.
Шестилетним ребенком Марина Цветаева читает домашним стихи:
Ты лети, мой конь ретивый,
Чрез моря и грёз луга
И, потряхивая гривой,
Отнеси меня туда!
Над этим детским опусом смеются все присутствующие, а маленькая Марина яростно защищает это своё «туда»: «Туда — далёко! Туда — туда!». Позднее, в 1919 году, Марина Ивановна опишет свои ощущения от катания на карусели в 11 лет и недавние — с шестилетней дочерью: «Семь вершков от земли — но уже нога не стоит! Уж возврата нет!.. Планетарность карусели!». Приветствуется и вызывает блаженство взлет в небо, ввысь. «Ввысь»! — одно из любимых слов поэта, значимость которого усиливается нередким восклицательным знаком и указанием, не принимающим возражения: «Моя высь!»
В приведённых биографических фактах и первых поэтических откровениях очевидно раннее осознание Цветаевой того, что жить можно только так — в полёте, в отрыве от земли и уйти из жизни — «сгореть на лету». Этот выбор обнаруживает себя во всём. В легкой, стремительной походке — «беге летучем»: «Я.., тащащаяся медленным шагом — не я, душа не с тем телом». Недаром слова «полёт» и «бег» для Цветаевой родственные понятия, они одного порядка, о чём свидетельствует, например, определение поэтической мощи Пушкина:
На кашалотьей
Туше судьбы —
Мускул полёта,
Бега,
Борьбы.
Избранный поэтессой путь выявляется и в её жизненных пристрастиях: «Она мне как-то написала, — отметит в своих воспоминаниях Марк Слоним, — что для неё высшее наслаждение — подниматься на гору, «всё-таки ближе к небу». И в отношениях с людьми, которые, как правило, после первых же встреч отдалялись от неё по той причине, что она требовала от других этого ежедневного восхождения на гору, «в небо поднятого лба», о чём сама же свидетельствовала: «Попытка присутствия всегда разбивала… жизнь. — Это не жизнь, а сон какой-то… С Вами не живёшь, а паришь». Так оценивали цветаевскую жизнь окружавшие её люди. «Парения» Марины Ивановны мало кто выдерживал.
Цветаевский выбор очевиден и в определении ею самой природы поэта. Кем является поэт в её понимании? Ответ на этот вопрос — предмет самостоятельного исследования, поэтому процитируем лишь некоторые из суждений Цветаевой. Поэт — «мастер певчего слова. Еще. Область поэта — душа. Вся душа», — напишет она в одном из писем. А в дневниковой прозе развернёт своё толкование души: «Душа есть долг. Долг души — полёт. Долг есть душа полёта (лечу, потому что должен)». В Цветаевой изначально (природно!) выявилась не земная предназначенность, а обреченность на полёт. «Неба дочь», — так скажет она о себе и будет следовать этому определению всю свою жизнь, сопротивляясь бытовому, житейскому, преодолевая мучительный груз земных обязанностей и требований. «Высота как единственный признак существования… «Витание поэта в облаках — правда, но правда только об одной породе поэтов: только — высоких, чисто-духовных. И даже не витанье, а обитанье» — это признание определяет характер требований Марины Цветаевой к себе как к поэту, да и человеку.
От стихотворения к стихотворению проведёт она через всё своё творчество образы наиважнейшие и наиглавнейшие для неё, повторяя их, варьируя, расширяя, углубляя и отстаивая через них своё право на высокое, на духовное призвание и в жизни, и в поэзии. Как-то А. Блок в своих записных книжках отметил: «Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся как звезды». Многие остриях слов, обозначающих мотив полёта и связанных с ним: крыло (крылья), взмах, птица (с конкретизацией: ласточка, орёл, лебедь, горлинка, чайка, голубка), полёт (взлёт), небо, высь (ввысь). Так, слово-символ «крыло» (крылья, крылышки, крылатый) встречается в поэтическом творчестве М. Цветаевой более 150 раз, «птица» (птичка, птичий) более 100.
Эти слова-образы у Цветаевой многофункциональны. Она использует их, в первую очередь, для самоопределения, самохарактеристики, утверждения самой сути своей поэтической и человеческой природы и для обозначения главного в своей лирической героине. Какие бы одеяния её героиня ни примеряла («кабацкая царица», таборная цыганка, грешница, каторжанка, неверная жена и т.д.), главным в ней (в любом облике) оставалось это:
Ты не женщина, а птица,
Посему — летай и пой.
Ей нужен этот полёт, порыв в небо, она испытывает «зов пространства», она скажет о себе: « …на земле стою лишь одной ногой». В этой формуле-признании утверждение права на независимость, на свободу, на — столь дорогое всегда для Марины Ивановны — «своеволье»:
Но птица я — и не пеняй,
Что лёгкий мне закон положен.
В незавершенном стихотворении 1921 года «Попутчик» лирическая героиня воскрешает герб своих предков, называя себя его наследницей. Три образа представлено на нём: «Крыло — стрела — и ключ». Крыло названо первым среди других составляющих герба. И в этом — прямое указание на свою особую природу, крылатую, что неизменно подчеркивалось на протяжении всего творческого пути: «Мне пара крыл прекрасных дана», «за моей спиной крылатой», «я поистине крылата», «голос мой крылатый», «душа родилась крылатой» и т.п.
Крыло в культурно-исторических символах выступает как свидетельство «обитания в небесной сфере», «возвышения над земным тяготением», «преодоления телесности», как знак духовной природы? В цветаевском утверждении крылатости, перерастающем затем в отчаянное её отстаивание, коренится не противопоставление земному миру вообще. Нет. Её лирическая героиня не утрачивает приверженности земному, связи с ним. Сложность своих отношений с миром она оценила так:
Из тёмного чрева, где скрытые руды,
Ввысь — мой тайновидческий путь.
Из недр земных — и до неба: отсюда
Моя двуединая суть.
И о себе М. Цветаева скажет в конце жизни: «И может быть, я умру не оттого, что плохо здесь, а оттого, что «там хорошо»». Крыло — знак извечного противостояния бытия — быту, который Цветаева не просто не принимала, а ненавидела. «Это такая мерзость, — говорила она, — что грех её оставлять на плечах, уже и без того обременённых крыльями». Всё выдерживалось поэтом стоически, но давление быта, «житейских низостей» — источник её неустанного бунта. Об изнуряющем сражении с бытом свидетельствуют письма Цветаевой. Только один пример из великого множества. В августе 1931 года она пишет своему пражскому другу Анне Антоновне Тесковой: «Всё поэту во благо, даже однообразие (монастырь), всё, кроме перегруженности бытом, забивающем голову и душу. Быт мне мозги отшиб». Давление быта, в конечном итоге, и цветаевскую героиню заставило сделать горькое признание:
Ту, что с созвездиями
Росла —
Просто заездили
Как осла.
Думается, в этих лаконичных строках названа одна из причин трагической гибели и их автора.
На противопоставлении двух миров — мира сущностей и мира низостей — построено одно из характерных для поэта стихотворений в цикле «Стол». Лирическая героиня с ее верностью письменному столу бросает вызов тем, кто не может в жизни подняться выше сытости, для кого предел желаний обеденный стол:
Вы — с отрыжками, я — с книжками,
С трюфелем, я — с грифелем,
Вы — с оливками, я — с рифмами,
С пикулем, я — с дактилем.
Оппозиция я — вы воплощается в антиномичных образах: стол письменный и стол обеденный, скатерть — крылья:
Скатерть вам — да саваном!
………………………………………….
Вытряхнут <вас всех со скатерти:>
С крошками, с огрызками.
………………………………………..
А меня положат голую:
Два крыла прикрытием.
Цветаевская антиномия скатерть — крылья как символ по выражению самого поэта, «деления мира на два класса «брюха и духа», низменного и высокого, пошлого и прекрасного.
Марина Цветаева входила в этот мир, ощущая за спиной крылья ласточки — пронзительные, лёгкие, стремительные. Они потом окрепнут и вырастут, в них появится широкий и могучий размах — «несокрушимый мускул — крыла» (не случайно в стихотворении, обращённом к Б. Пастернаку, она скажет: «Расселили нас, как орлов-заговорщиков»). Хотя очень часто жизненные обстоятельства сдерживали этот мощный размах крыл, мешали ему, что вызывало у Марины Ивановны горькую усмешку сожаления: «Вот у Бодлера поэт — это альбатрос — ну какой же я альбатрос, просто общипанная пичуга, замерзающая от холода, а вернее всего — потусторонний дух, случайно попавший на эту чуждую, страшную землю».
Цветаевская крылатость и крылатость её героини — явление далеко нелёгкого порядка. Весьма показательно в этом смысле суждение поэта в записной книжке за 1918 год. Цветаева мужественно переживает все трудности послереволюционного времени и гражданской войны: смерти, полную неустроенность, голод, унижения, стояние в очередях. Что помогает ей выдержать весь этот непосильный груз? Ответ на вопрос находим в упомянутой записи: «О мои подруги по очередям — нарядные мещанки и грязные бабы! — вы никогда не научитесь так быстро ходить и так весело покупать, так весело стоять, не получать, вы никогда не будете столь усердно служить своему дому, как я своему. Для этого нужны — крылья». Крылья дают силы для преодоления всех невзгод, они, по Цветаевой, «синоним не свободы, а силы, не свободы, а тяжести».
Крылья — сила и тяжесть. Как долго может выдержать эту тяжесть несущий её? Биографические факты «когорты крылатых» (выражение М.И. Цветаевой) говорят об очень малом сроке. Меньше чем за год до гибели, 26 сентября 1940 года по старому стилю, в день своего рождения Цветаева записывала: «Мне 48 лет. Поздравляю себя: 1) (тьфу, тьфу, тьфу!) с уцелением, 2) (а м<ожет> б<ыть> 1) с 48-ю годами непрерывной ДУШИ». Нельзя не почувствовать цветаевской гордости за то, что удалось выстоять и сохранить «душу живу», а значит, и её полет, ибо помним цветаевское: «долг души — полёт». И её героиня не теряет и в последующих стихах этого набора высоты.
В мифопоэтических представлениях народа «крылья — принадлежность не только ангелов, но и демонических существ». В творчестве М. Цветаевой есть и такое описание образов крыл. Показательно в этом плане следующее стихотворение:
И другу на руку легло
Крылатки тонкое крыло.
Что я поистине крылата,
Ты понял, спутник по беде!
Но, ах, не справиться тебе
С моею нежностью проклятой!
И благодарный за тепло,
Целуешь тонкое крыло.
А ветер гасит огоньки
И треплет пестрые палатки,
А ветер от твоей руки
Отводит крылышко крылатки…
И дышит: душу не губи!
Крылатых женщин не люби
Любить крылатых женщин — губить душу. Но погубление души. — результат демонического соблазна. Недаром нежность героини названа проклятой. Это нежность обольщения. В дыхании ветра — предостережение герою и очевидный намёк на это свойство цветаевской героини.
В окружающем предметном мире ценится и принимается Мариной Цветаевой больше всего то, что вбирает в себя эту способность устремляться ввысь, испытывать полёт, размах, дарить простор. В цикле «Деревья» (1923 г.) она на одном дыхании пропевает «совершенной жизни» леса, деревьев гимн любви, восторга, благодарности:
Деревья! К вам иду!
Спастись От рева рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!
Настойчиво подчёркивает в них крылатость, полёт, взлёт, употребив в девяти стихотворениях цикла слова «ввысь», «взмах» («вымах»), «взлёт» — семь раз. Все это — как выражение противостояния, знакомого по другим произведениям, — свободной, живой, трепещущей, «живоплещущей», «во весь рост» (и потому своей, родной, дающей дыхание) жизни иному миру:
С земными низостями дней,
С людскими косностями.
Деревья, лес, шире — природа вообще — как спасение от всего ненавистного «рева рыночного», земного рабства, жизненных уродств, «сброда кривизн».
Через образы — символы полёта Марина Цветаева определяет тех, кто близок, родственен по духу — «одноколы-бельников». «Вседержитель моей души», «сплошная совесть», — напишет она о Блоке. Цветаева любила почти до обожествления «магического Блока». В статье «Герой труда», посвященной В.Я. Брюсову, Марина Ивановна скажет о Блоке, цитируя Тютчева:
Тебя, как верную любовь,
России сердце не забудет…
Это — после Пушкина — вся Россия могла сказать только Блоку». Смерть Блока — «громовой удар по сердцу». В цикле «Стихи к Блоку» Марина Цветаева отметит и подчеркнет в образе любимого поэта-певца то, что для неё ценнее всего: высоту духа (об этом же в письме к А. Ахматовой: «Мало земных примет, мало платья… Весь он такое явное торжество духа, такой воочию — дух…»), полёт («крылья изведали право: лететь!), лебединую душу («снежный лебедь», «крик лебединый») — как символ чистоты, верности, гордого одиночества, мужества. Нелёгкость судьбы Блока, его мучительный уход из жизни передаёт сильнейшими образами: «плечи сутулые гнулись от крыл», «переломанное крыло» (дважды повторит это выражение), «крыло в крови», «птица раскрыла два белых крыла». Крыло, крылья — жизнь, полёт, простор, свобода. Лишение крыл — лишение возможности полёта, гибель, смерть. «На страшный полёт» благословит Марина Цветаева Осипа Мандельштама: «Лети, молодой орёл», предскажет и его страшную гибель: «Растреплют крылья твои по всем четырём ветрам». Об А. Ахматовой скажет: «… от ангела и от орла в ней было что-то». А в письме напишет: «Я понимаю каждое Ваше слово: весь полёт, всю тяжесть…». Первое впечатление от А. Белого: «Два крыла, ореол кудрей, сияние». Отвечая невидимым оппонентам на упрёк в адрес Бальмонта «высокопарен», прояснит: «Высоко парит и снижаться не желает». В Маяковском, к которому, по словам А.С. Эфрон, Марина Ивановна всю жизнь хранила «высокую верность собрата», подчеркнёт «крыло архангела ломового», о себе и дочери напишет: «Две птицы: чуть встали — поём!». Цветаева и дочери внушит такую оценку окружающих — их проверку на крылатость. Недаром шестилетняя Ариадна в своем послании Юрию Завадскому, актёру вахтанговского театра, признается: «Я вас люблю. Я думаю, что Вы крылатый. Ночью Вы обнимите меня Крылами (большое К, Марина!).
«Залётным лебедем» назовет мужа С.Я. Эфрона, трижды повторит слова:
Мы вольные летчики,
Наш знак — два крыла!,
в последнем случае несколько изменив это выражение: «Наш век — два крыла». «Два крыла» — надежный знак в отношении тех, кто дорог, близок, любим:
Там, в просторах голубиных
Сколько у меня любимых!
За этими образами-символами, обозначающими высоту и полёт, всегда живёт и бьётся противостояние земной замкнутости, духовной нищете и убогости, самодовольной сытости:
Не задушена вашими тушами,
Ду — ша!
«Это душа и туши, душа и мещанство», — напишет Марина Цветаева в письме к Л.Е. Чириковой. Было бы упрощением видеть центральный конфликт лирики Цветаевой под знаком извечного, но и банального противостояния духовного и мещанского. Не случайно в том же письме Цветаева добавит: «Это мировые силы столкнулись лишний раз!». И в момент очередной схватки мировых сил, когда крылья окажутся надломленными, когда земное задавит, Марина уничтожит себя физически.
В представлении Цветаевой поэт имеет право и должен быть оторванным от бренной и серой, и пошлой, и скучной земли. Разумеется, в одном этом ещё нет открытия. Ведь, пожалуй, труднее назвать поэта, для которого мотив отрыва от земли, полёта не был бы органичным. Но в самом способе поэтического и жизненного воплощения этого мотива, безоглядном, почти обречённом его принятии Цветаева неповторима даже среди немногочисленных её «одноколыбельников». Так, переживание отрыва от почвы, взлета составило содержание нескольких, очень сильных стихотворений Б. Пастернака (например, его знаменитый «Рослый стрелок, осторожный охотник…»). Но как отличается это пастернаковское ощущение «высоты… звонкой разлуки» от обречённости цветаевского образа. Ибо, по справедливому замечанию В.Н. Альфонсова, у Пастернака «его отрыв, его полёт знает своё подножье, это полёт с щемящей, даже покаянной оглядкой на то, что оставлено». Героине Цветаевой оглядываться не на что. Но в этом нет ни сатанинского высокомерия, ни скептического равнодушия. Здесь есть ощущение «трагической платы за талант, за избранничество». Нет, Цветаева отнюдь не отшельник, не схимник, прячущийся от земной юдоли. Напротив, она яростно переживает жизнь, но мощь и страсть этой жизни ощущаются как признаки трагедии, они словно обозначение самосжигающейся жизни.
История литературы знает немало примеров, свидетельствующих о том, что чувство поэта, воплощенное в художественном образе, обретает таинственную, почти мистическую способность проникновения в смысл бытия и даже его будущность. Для Марины Цветаевой это особенно важно. Она обладала даром пророчества, предвидения. Это проявлялось не только по отношению к окружающему, но и к собственной судьбе. В апреле 1939 года она увидела сон: «…дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперёд — голова отрывается. Подо мной города… Сначала крупные, подробные (бег спиралью), потом горстка белых камешков. Горы — заливы — несусь неудержимо; с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно — и безнадежно! — за него держусь, зная, что очередной полёт будет — вселенная: та полная пустота, которой так боялась в жизни: на качелях, в лифте, на море, внутри себя. Было одно утешение: что ни остановить, ни изменить: роковое…». Странный, поражающий воображение сон Марины Цветаевой не хочется принимать как пророческий знак судьбы, от этого она кажется ещё немилосердней, чем была на самом деле. Не хочется верить и осознавать, что уже тогда, весной 1939 года, в утопающем зеленью Париже для неё начался отсчет дней, до того самого последнего — елабужского… Но нельзя не заметить, что в этом увиденном во сне жутком и печальном полёте словно бы сошлись, соединились линии жизни Марины Цветаевой и судьба героини её лирики, сказавшей о себе ещё в 1919 году:
Высоко мое оконце!
Не достанешь перстеньком!
На стене чердачной солнце
От окна легло крестом.
Тонкий крест оконной рамы.
Мир. — На вечны времена.
И мерещится мне: в самом
Небе я погребена!
(Нина Алексеевна Дворяшина, доктор филологических наук,
литературно-художественный альманах «Сургут», 2004 г.)